Не воспринимаемое разумом время тому назад, весной пятого дома Сатурна, впервые открылась теплокровному дорога в червивом тумане, ведущая из бесконечных лабиринтов миров осознаваемых и иллюзорных, от того не менее реальных, в театр для времени, поскольку ему, времени, в тех краях находился отдых. Ежели дурман не овладел рукой свидетеля тех событий, а его разум не был подвластен разуму иному, справедливы запутанные события, развернувшиеся в сомнамбулическом селе, прозванное Укулино “Панино”. Сновидец Укулино, двадцати лет отроду, крепкий духом и взглядом, прогуливаясь по последнему, для многих, сновидческому пути скрытой тропою, осознал себя в тяжелом тумане, которым доступно было утолить жажду. Видев многое, как то водится у опытных сомнамбулистов, Укулино впервые убедился в осознанности и полной, в доступной его пониманию, реальности наваждения, проецирующего в двухцветные глаза смотрящего образ изогнутой тропы, испещренной канавами, подземными норами и мертвыми травами, ведущей в село, забытое старыми и новыми богами, блуждающее в материи, будучи не привязанным к архитектурам снов и реальностей.
Троекратно садилось солнце, пока Укулино шел путем не мертвых и не живых, но о том ему было неведомо в непроглядной пелене влажности и видений. Обращались в песок коснувшиеся ног путника растения, камни, на которые тот наступал, крошились в серый мел. Неуютно. Прохладно. Всякий зверь молчит.
Так и остались бы дальнейшие события не случившимися, но Панино распорядилось иначе, разрядив оковы тумана, указав страннику на свои мраморные пики, искривленные, будто, по замыслу, нежели чем по упадническому духу тех мест. Юноша, не тяготеющий ко сну, впрочем как и к остановкам, застыл среди тленного поля, завидев тени причудливых построек и, наслаждаясь сыростью воздуха начал внутренний диалог, в котором рассуждал о событиях, предшествующих его пути в царство, где понятие живого и мертвого — лишь слова.
Треснутой кожей, напоминавшей мятую бумагу, Укулино, входя на улицы Панино ощутил свое одиночество в композиции мраморных зданий и ветхих сосновых хибар, нагроможденных без всякого порядка, где друг на друга, где порознь, где в диковинной симбиотической конструкции, будто бы нарушающей правила евклидовой геометрии. Поселение пересекали извилистые стены, инкрустированные разноцветными испещренными тяжестью времени камнями, выложенными сложными узорами, резко констрастировавшими своим порядком с общей асимметрией и хаотичностью построек, приводившие своего, вероятно, первого зрителя в состояние трепета, поскольку масштабы безумной стройки не укладывались в человеческой голове. Тысячи шагов по тропам и брусчатым дорожкам помогли Укулино лишь мельком оглядеться. Во всех хитросплетениях, системах сухопутных мостов над домами и стенами-заборами угадывались все возможные болезни нездорового разумом архитектора, о личности которого как тогда, так и сейчас неведомо.
Не одну тысячу раз с тех пор дождь оплакивал крыши и судьбы связанные с Панино, а явление в село человека, пусть и не живого, но и не мертвого полностью, изменило это забытое исполнителями воли вселенной место, в котором по сей день находят пристанище души людей, не встретивших, способами известными, своей смерти.
Скитания по призрачным местам тленом отдавались в охладевших сосудах Укулино, но тот принял ошибку фатума, позволившую тому остаться в забвении, вне времени, вне памяти. Несмотря на усиливающуюся тоску по прошлому, путник почувствовал себя свободнее, чем когда либо, ведь свобода проявлялась и в отсутствии ограничений материального мира. Сезонная погода в Панино менялась регулярно, хоть и не создавала даже иллюзии движения по временной оси. Непроглядный снег будто зависал в воздухе, всякое насекомое и зверь, по свидетельству Укулино, лишь вглядывалось в дождь, туман, снег, темноту и свет, передвигаясь столь неспешно, что казалось всякая тварь, столь заторможенная, обречена на голодную смерть или убийство от рук или лап своих естественных конкурентов.
Здоровья рассудка для Укулино, испытывающий неотступное чувство одиночества и потребность в некотором фундаментальном тепле, приступил к организации пространства под свой вкус. Магистр тайного Ордена по образованию, обреченный на бесконечную безболезненную смерть без искажения тела, юноша обосновался в высочайшей башне села. Монументальное сооружение походило на шутку больного существа, ибо человеческие руки, похоже, были не причастны к созданию искрюченого и наклонного во все стороны света, по всей высоте, здания. Мрамор холодных оттенков покрывал кости чудовищного строения, возвысившегося над селом не менее чем на пять десятков метров. Вопреки ощущению жесткости постройки, созданному за счет холодных материалов тусклых белого, синего и зеленого цветов, здание напоминало ядовитый гриб, пораженный своим ядом, на что работал и план внутренних помещений, в лабиринтах которого Укулино впервые встретились красные плиточки и фиолетовые мраморные вставки, все в тех же приглушенных и грязных тонах. Вычищая вековую пыль с помещений, в которых путник решил обосноваться, в подсознании оседали, аналогичным пыльным слоем, вопросы Укулино к своему телу и духу, поскольку тот, лишившийся необходимости в употреблении пищи, сне и отдыхе, тем не менее испытывал желание предаться чревоугодию, винопитию и нездоровому в продолжительности, даже для почти мертвого, сну.
Панино осталось бы несоразмерным домом для единственного владельца, если бы все тот же фатум, приведший Укулино в вековые стены не направил того на юг от чудовищного храма, являвшегося домом неупокоенной душе. Там, на юге, в бурьяне, сативе, вереске, астильбах и иссохших ветках, упокоенных тут невообразимое время тому назад чахлых деревьев, выступали сбитые тут и там каменные кочки, на которых частично сохранялись слова, как восстановил сам бывший магистр, печального содержания. Среди выбитых на камнях словах читались способы умерщвления, столь ужасающие, что приводить их не имеет смысла, поскольку изречение подобного ставит под сомнение трезвость произносящего. Выполненные ужасающими иероглифами и пугающими символами надписи читались скорее на уровне эмоций, нежели на уровне осознанности, потому точных переводов кошмара, образуемых этим письмом, доселе не осознать.
Как догадался бы любой опытный сомнамбулист, случайно ступивший в этот огороженный чувством отчаяния участок Панино, совокупность объектов и чувств, присущих месту, явственно обозначало его как кладбище. Забавы ради или темных желаний для Укулино, ранее занимавшийся эксгумациями лишь в мире грез, но следует отметить в ужасающих масштабах, занялся осквернением оскверненных временем могил, несущих холодом забытых детских травм и неоправдавшихся надежд. Вопреки мнению юноши и согласно умалишенным законам таинственного места, в прогнивших деревянных ящиках тот увидел вовсе не скрюченные скелеты и даже не горсти костной муки. В сколоченных наспех гробах лежали живые, сколь это возможно в месте без жизни и смерти, люди, обладавшие тусклыми глазами и серой кожицей. Заново получавшие во время раскопок подобие жизни походили на обычных людей, знакомых нам по очереди в алхимическую лабораторию или на беду увиденных в чумных аристократических районах, поспешающих на оккультный ритуал. Размявшись после, вероятно, ужасающе длительного лежания, откопанные направлялись, ведомые неким внутренним алгоритмом, в дома Панино. Приступали к обыденным и рутинным ритуалам, будь то разведение скота в целях пропитания и жертвоприношения или развитие рыночных отношений, когда численность слоняющихся с целью, но все еще слоняющихся превысило вторую сотню.
Один из первых случаев конструктивного взаимодействия Укулино и откопанных жителей, произошедших на канун дождя, был ознаменован вростом ворон, в этих краях, право слово, нечастых гостей. Первым вросших в землю птиц обнаружил агроном Сантьяго Личи, откопанный в числе последних и именованный самим собой, вышедший на сбор тыкв в свой огород. Птицы тут и там врастали в землю, кто головой, кто крылом, кто хребтом, что вызвало ряд не летописных вопросов Сантьяго. К полночи под мраморным храмом, раскинувшимся над селом скрюченной дланью и занятым, ныне единственным правящим Орденом, собралась уже четвертая дюжина сельчан, освещенная лишь тусклыми факелами, обеспокоенная пустившими корни птицами.
Появившийся на верхнем балконе храма Укулино, закутанный в мантию Ордена, молвил грозным голосом, что птицам из земли расти не положено, но ежели те не сквернят урожай, то и пусть себе не летают, ибо рождены они жить, а не следовать законам внесомнабулическим.
Мудрость эта была расценена по чести. Более. Пошла с того дня мода на живые вороньи скульптуры в огородах, да на подоконниках хижин, разумеется в горшках.
По хронологии Панино и значимости для всеобщего уровня спокойствия далее следовала напасть летописная. В лето неназываемого года сельчане освоили пчеловодство и инструментарий под производство сколотили. Мед шёл не вкусный, но больно густой. Потому пчеловоды приноровились латать им щели в хибарах, продуваемых ранее ветром с севера. Продукт воистину стал массовым и отпускался на рынках деревянными бочками, собранными на скорую руку, по десятку литров.
Скорбный годишка вышел когда надобность в веществе не пропала вовсе. "Меда не будет в этом году" настаивал Старейшина Никола, стародавний, по собственным словам, обитатель Панинских земель, да не верил ему никто. "Как не будет, если не первый год обмазываемся, да используем с лишком?". На горе скептикам пчёлы гарцуя по окрестным полям не собрали и десятой части прошлогодних объемов. Ужаснулись пасечник, достойно устроившиеся в селе, занявшие, в силу редкости работы и хитрой презентации труда почётное положение в общине и отправились попытать счастье да спросить совета у самого авторитетного, в силу статуса, Укулино, поскольку песок отчаяния рассыпался по их телам. Как завелось изначально, встали с факелами под храмом кучей с две дюжины и давай каждый на свой лад голосить. Кто кричит, кто причитает, кто визгом задыхается.
Второе явление Укулино случилось иначе, поскольку тот постарел, оброс по плечи и оскотинился, но слегка. В теплом желтом цвете балкона магистр появился лишь к концу ночи и молвил страстно, хоть и устало: "Пасечники! Никола хоть и был прав в последствиях, но причин не обозначил, посему мне этим, выходит, надобно заняться. Вопли ваши жалобные связаны с неурожайностью пчёл, но в первую очередь с вами. Поскольку алчность и властолюбие сделало вас холодными к ближним, таким же сновидцам, медоносные цветы, и без того вялые в тине местных земель, потеряли искру и больше не хотят жить. Совет вам один, пчеловоды, полюбите не мед, а своего брата". На том удалился.
Много волнений вызвало сообщение, всякий юлой вертелся да желчью брызгал, разъяренный поучением. Полночь, как известно, предрассветного часа мудрее, потому отошедши от проповедей, пасечники поступили как советовано.
Обходительней стали с сожителями, пчёл не запрягали выше меры, делали с любовью мед, в качестве досуга, а в остальное время кто куда пошли подработать.
Могли бы уже отчаяться в ожидании результата, да так сплотились за уходящий год, что и позабыли о скупости и черствости своей, что красной нитью шла через года производства. Да вот! В сезон мёду уродилось вдвое больше чем в старые времена. И съедобен стал до того, что рука не поднималась ставни да щели им утеплять. В полях, прежде сухих и безжизненных, проявляться стали островки пышных мордовников, эспарцеты да фацелии.
Гасли звезды и опустошение жителей Панино выливалось в ритуальную скорбную процессию. Заколочены окна. Выброшены памятные вещи. Реки окрасились в черный. Горе вскармливали слезы. В соленых телах прорастала паутина. Первые люди избрали вернуться в собственные могилы, дабы закостенеть в своей смолистой печали.
Из ряда вон выходящее случилось, когда солнце текло красной каплей за горизонт, отвернувшись от упадка некогда развивающегося села. На уровне нескольких метров от земли в воздухе формировались сиреневые пятна, напоминавшие синяки на мертвенной коже. В течение несчитанных минут пятна приобретали бирюзовый блеск, вытягиваясь в нижней части тонкой соломинкой, пульсирующей, будто тлеющий на раскаленном камне червяк.
Несколько вернувшихся в могилы людей спустя стало понятно, что светящиеся объекты, размером с палец рядовой руки, имеют сходство с грибами, притом исключительно внешнее. Подобного толка явления в Панино, безусловно, не были редкостью, но грибы объединялись в грибницы, затрудняя ритуальные оплакивания несчастных судеб, да и в пищу были непригодны по причине исключительной солености. Сухие утопления, связанные со случайным обжорством загадочных объектов, вызывали еще больше страданий у сельчан, что в конечном итоге вылилось в последнее обращение оных к магистру Укулино, не выходившего из своей темницы-храма со времен Нового меда.
Магистра на балкон, с которого тот по традиции производил обращение и давал мудрые советы, вынесла неведомая сила, поскольку в истощенном теле не наблюдалось ни духа, ни былой бодрости.
“Люд! За то, что слезы, пролитые вами, не имеют за собой смысла, поскольку вы имеете право получить все, что вам необходимо, стоит лишь приложить усилие, дух этих земель наказал вас грибной карой, от которой ваша боль стократно и тысячекратно усилится. И выход тут, разумеется, только один.”
Магистр исчез с балкона и через некоторое время, хромая на тело впервые за долгое время появился на пороге храма, удивив не успевших разойтись слушателей. Молчаливый ход представлял собой путь Укулино в сопровождении немощных в возможности взять себя в руки панинцев, и длился, будто, не линейно на оси времени, а, скорее, спирально, но так или иначе окончился он у берегов черных рек, на треугольном уголке вод и измазанного сажей рогоза. Освободившись от изношенных туфлей и несменной мантии, магистр вошел в воды по грудь и окрасил реки в красный. Краснеющая вода унесла Укулино в никуда, а течение вымыло как жертвенные следы, так и порчу из водоемов и ручьев, на бесконечных просторах не живого и не мертвого сомнамбулического села.