«ПАСЕКИ В ДЫМУ»

Близ автобусной остановки собрались все посетительницы панинской службы. Черно-белые бабы-пингвины. Грай стоял: костерили политиков, обсуждали удои, — разговоров одномоментно было по счету собравшихся. Я ехал с пересадкой в Октябрьское, решить с вишней в родовой усадьбе. В дороге, на пассажирских местах узнавал призраков детства. Состарившиеся тени моей юности глядели в окна, их головы вели беседы с туманностью.

За Хомутцом дорогу я уже не узнавал, но по топонимам вспоминал истории, связанные с Панино. Например, ту летнюю, в которой, забравшись за Комплекс, побежал от дворняги и очутился на гороховом поле. Детство, бесконечные дни... И поле гороха. Или ту, где убегая от овчарки, добежал до кукурузных полей. Долгие были тогда дни. И я был в поле кукурузы.

А ту, где я целовался с выпускницей — это выдумал, но так хорошо, что до сих пор храню в памяти. И все меньше она походит на фантазию. И свой выпускной помню: нам трудовик, после торжественной части, за клубом, налил настойки на кипрее, и когда начались танцы, я осмелел не слабо, подошел к поварихе, а она была баба яркая, румяная, на праздник вообще пришла в новых джинсах и без чепчика, и на выдохе говорю: «Снежана Бартоломеевна! Вы меня кормили баландой дцать лет, но я к вам только теплоту питаю, и за добавкой всегда подходил, чтобы вас и с лица, и с затылка посмотреть. Нравитесь вы мне! Плечи у вас могучие, морда сочная, руки нежные, наверно, от хлорки. А у меня паспорт есть, и все пятерки в аттестате. Давайте свяжем наши судьбы навсегда, прямо сейчас, прямо навсегда», — и ткнул ее в пузо пальцем, чтобы совсем слащаво не получилось. Даже музыка стихла. И физрук в техно-танце замер, позу получив противоестественную так сказать, два месяца потом дыхательной гимнастикой защемление лечил. Лизочка-солнышко, что ко мне испытывала любовную болезнь, правда тайно, в слезы и — в овраг, до самого рассвету. Нет, я подозревал об ее симпатии, но первый шаг делать не решился, ибо у нее в роду много беглых крестьян было. Снежана Бартоломеевна поначалу обомлела, потом обняла, больше грудью, чем руками, а потом отвесила мне по уху так, что глаз противоположный выбило. У меня с тех пор повязка самодельная, из тюля. Прозрачная, но насекомых в глазнице не обнаруживалось долго.

До школьной поварихи, привлекающей меня своими легкими морщинами и пепельными кудрями, я много раз предавался томлению души, связанному с девушкой. Девушка по моей памяти имени не имела, и была постоянно разными людьми. То статной холодной недотрогой, то темной и милой табуреткой, соседской девчонкой, хомутецкой торгашкой, девушкой друга. И больше всего меня в душевном трепете интересовали именно волнительные недопонимания, одурманенность и спутанность сознания, все остальное меня отягощало даже в мыслях. Лишь к Снежане я осмелился обратиться с пафосной речью, ибо понимал, что свидетели запомнят все как шутку или наоборот, лишь выразят уважение за смелость в делах инфернального веления души.

Было еще одно важное событие. Нырял за раками с ластами ворованными. Вот таких доставал, с кабачок размером. Все по уму делал. Нашаривал ногой норы, после этого погружался и, игнорируя жесткость хитина, извлекал пучеглазых. И вот тем летом, в которое свиньи ослепли, нырял, достал двух налимов, десяток раков. И под вечер одна из нор, длинная, по плечо, обвалилась мне на руку. Сделать ничего не смог и утоп.

А в Октябрьское я еду, в том числе, на пожитки, ибо отпели меня славно, а в Панино духам житья нет, вечно суета.